Тихо звучала музыка, мы танцевали... Быстро стемнело, с моря задул легкий ветерок, который начал чуть искрить мою мятежную душу. А может, виноваты были игристое море, томный запах роз и чарующая улыбка моей обворожительной спутницы? Не знаю... не ведаю. Говорили о житье—бытье, а проще — ни о чем и ни о ком, но мне было несказанно спокойно, хорошо и уютно, как будто мы были знакомы очень давно, с детства. На время забыв об обязательствах, проблемах, работе мы витали где-то далеко, на другой планете, но Фрида, — так звали мою хозяйку, — открыла глаза первой...

Открыла, смущенно попрощалась и ушла, сославшись на срочные семейные дела. Изумительная, редкая женщина, в этот момент она интуитивно поняла, что меня нужно оставить наедине со своими мыслями, чтобы не получилось, как в песне поется: «...полюбил,... а любовь разум с сердцем унесла за Синайские горы...» — и я ей за это был искренне благодарен.

Вернувшись домой, с балкона я смотрел на небо и звезды, лунную дорожку в море, цветущую огнями и украшенную дивными растениями набережную... Гениальная картина мира единична и неповторима, как и канувшие в Лету мгновения. Но мне необходимо было эти прекрасные мгновения человеческого созерцания — импрессию души — собрать в гармоничную последовательность, материализовать и сделать рукописной явью. Я еще не знал, каким образом можно иллюзорные отрывки игры подсознания сгруппировать, как ясно сформулировать и представить на листе бумаги хаос мысли в виде простейшей идеи... Но уже проснулось желание это сделать, написать эксклюзивный этюд для Иерусалимской мелодии, чтобы на практике доказать утверждение Р.Вагнера о том, что музыка не может мыслить, но может воплощать мысль. Как такое могло придти в голову человеку бесконечно далекому от профессиональной музыки, я и сам, даже сейчас, не представляю, но подсказка о языке произведения внезапно пришла.

Музыкальный язык чист будет понятен всем людям — в мусульманском, христианском, армянском и еврейском кварталах, как «истинная всеобщая человеческая речь» (К. Вебер). Визуализацию же музыки следовало обеспечить цветовыми и голографическими эффектами.

Что нужно этому Сакральному и Великому городу, что должен сказать я волшебными звуками музыки жителям — детям Его? Ответ у меня созревал очень давно, только выразить его словами я смог только здесь и только сейчас: Городу нужен Мир! Иерусалиму нужно, чтобы все Дети Его во всех четырех кварталах это наконец-то осознали, в это поверили, призывали Имя Мира и с любовью служили ему единодушно! Я возвратился с облаков и начал неторопливо размышлять. Сначала рождаются звуки, но они разрозненны, тонально фальшивы... раздаются то тут, то там, — в разных частях Старого города.

Эти тона — шумовые, и не имеют ярко выраженной высоты ни в мыслях, ни в чувствах. Робкие, музыкальные звуки тонут, заглушаются нарастающими децибелами треска, скрипа, стука, визга, грома. Небосвод сумрачен и нахмурен... Лишь молнии озаряют темный, черный, с красными бликами квадрат, нависающий над Старым городом. Звуки медленно спускаются на его стены, руины, постройки. Звучит вдали одинокая флейта. Минутная пауза. Абсолютно все смолкает и затихает... позже, на грешной земле, во тьме кромешной безысходной тоски, зажигаются четыре золотистых огонька. Тихо, нежно и грустно звенят бубенцы.

Помяните же в эту минуту мысленно тех, кто погиб от страшной и неизлечимой болезни гнева! Думаю, и для неба нет возможности и силы понять суть давнего конфликта сторон, разобраться, кто прав, а кто виноват в вековом споре религий и наций. Истина — вне слов, она заключена в той космической паузе, которая дала нам последний шанс одуматься в наступившей тишине. Четыре свечи — символы прозрения, — чуть потрескивая, разгораются и своими гибкими язычками лижут, скручивают, как пергамент, углы черного квадрата. И в этих свободных углах возникает ночное, звездное небо.

Я попробовал детально разобрать запись четырех голосов на одном нотном стане, на примере припева русской народной песни. Представил, что не вижу никаких нот, кроме нужной мне линии, как бывает при системном анализе. Необходимо было, для начала, разложить песню на четыре разных инструмента — голоса, чтобы потом уже спеть.

Даже не ради незамысловатой мелодии, а для того, чтобы все знали, — как нужно и возможно это сделать. Если хорошенько подразобраться, то при нотной записи можно видеть, что здесь на самом деле не одна, а ТРИ мелодии. Верхняя мелодия время от времени ударяется в терцию, срединная — постоянна и удвоена и почти не различима своими двумя голосами, а нижняя бывает излишне самостоятельна. Однако все три мелодии сходятся в унисоне, то есть звучат в один слившийся голос. Как же выделить из этой какофонии, предположим, «верхний голос» — его лучше всех слышно (со штилями вверх):

" ля-ля-фа — а-а,... ми-до-ре — е-е...«? Второй (удвоенный) голос — постоянен: «си-бемоль — оль-оль, си-бемоль ...», а далее, чистой воды сольфеджио. Для начала, соединяем эти голоса и прослушиваем, как они сочетаются в диалоге — дуэте, не именами нот, а словами подтекстовки: МИРУ — МИР, МИРУ — МИР! Только такой диалог развивает реальную координацию, и гармонизацию чувств...

Выделить «нижний » голос из нотной записи теперь было уже совсем не трудно — это ноты со штилями вниз. Эта мелодия сильно отличается от верхнего голоса — ничего общего, кроме ритмического рисунка. Но, как и раньше, пропев первое предложение «соло», во втором — соединим этот голос в диалоге с двумя остальными голосами. И опять в подтекстовке трио мы слышим: МИРУ — МИР, МИРУ — МИР! Именно так, при упорном тренинге, можно развить многоголосный слух у жителей Золотого Города. Многоголосный слух заставит не поддаваться соблазну — слышать только самый слышимый голос — голос самого себя, а ощутить глубину и УСЛЫШАТЬ взаимопереплетение всех трех мелодий: Веры, Надежды, Любви! Песня — на первый взгляд простая — приобретает для слушателей трехмерность, новый жизненный смысл, объем.

Эта трехмерность должна присутствовать и в зрительных, цветовых образах, чтобы от раскраски музыкальной ткани дух захватывало, как от сверкающего блеском многогранного драгоценного камня... нет, не камня, а восхода златокудрого солнца! На утро, за завтраком, я прочитал Фриде с де-Жу первый вариант. Мои немногочисленные слушатели идею горячо одобрили, и я с чистым сердцем отправил ее по электронной почте заказчику для корректировки и согласования. Теперь можно было немного расслабиться на пляже и отдохнуть от трудов праведных... Вторая половина дня, очевидно, и положила начало всему последующему кошмару так называемого процесса согласования. Но сначала пришло обнадеживающее сообщение от Тимура, который писал, что замысел ему понравился, однако необходимо пояснить и конкретизировать для его команды отдельные, выделенные ими моменты. Я довольно быстро их прояснил и конкретизировал.

На следующее утро пришло сообщение от «Латунского и Аримана» (критиков из его команды), которое начиналось примерно так: «...в то время, когда все прогрессивное человечество...» — я для начала отослал их к 13 главе знаменитого романа М. Булгакова, а потом уже, послал по телефону открытым текстом несколько дальше 13-й главы.

К обеду на моем горизонте объявился литератор «Мстислав Лаврович», который долго, нудно и путано о чем-то меня расспрашивал, просив затем заглянуть к Тимуру через пару дней. За литератором косяком повалили журналисты, потом телевизионщики. Все они что-то выспрашивали, суетились, кричали на своих ассистентов, вытаптывали газоны и цветники, пили из горлышка газировку и щелкали фотоаппаратами... ПИ-АР! Началась типовая раскрутка будущего «гениального шоу». И как я мог после всего этого продолжать свою работу? Я даже не смог в эту ночь толком уснуть, а не то, что работать! На следующий день после всего этого «B-dur — си бемоля» мне принесли русскоязычную газету, в которой уже сообщалось, что в своем произведении (?) я замахнулся на мессианство... с меня было довольно!!! Я расплатился с Фридой за испорченный газон, увядшие лепестки, выпитую газировку и бросил в барбекюшницу свои рукописные черновики. Потом приказал де-Жу паковать чемоданы ...

Мы с Тимуром капитально поругались из-за этой рекламной вакханалии. Что я помню? Помню, как бросил ему на маленький, резной столик из черного дерева стопку листов синопсиса последней редакции, остатки аванса... «Feci quod potui, faciant meliora potentes!» (лат. — я сделал все, что смог, кто может, пусть сделает лучше). На обратном пути из Иерусалима в Хайфу я молча смотрел в окно и впервые читал поэму Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки», отхлебывая из банки «Ханаанский бальзам» с умеренной крепостью, стойким букетом и ароматом. Пелена с моих глаз потихонечку спадала.

Тогда же я пообещал (сам — себе), что обязательно еще напишу продолжение к его поэме...

От автора: Но рукописи, как известно, не горят. Г-н де-Жу сохранил один из самых первых вариантов партитуры и любезно предоставил его мне для небольшой литературной правки и публикации на сайте Всемирной Энциклопедии Путешествий. Я признателен ему и моим Друзьям по «Одноклассникам» за представленные фотоматериалы, ценные советы и замечания.

Продолжение следует