Бывает же так - процарапаются по молодости в голове картинки, а след надолго остается, не зарастает.

Деревенька Маттия растеклась по одну сторону бетонки. Уперлась в лес, за которым проглядывалось старое кладбище, и расползлась налево - направо. На другой стороне трассы - прогон и высокая рига, к осени заполняемая сеном, да крохотная заколоченная часовенка чуть повыше вековой махровой крапивы, прямо у обочины. Покатишь на двухколесной Ласточке по дороге в одном направлении от деревни – упрешься в железнодорожную станцию Кямиши , за которой для меня, первоклашки, мир и заканчивался. Кямиши - мякиши. До самой-то станции недалеко, на велике - так мигом.

Одноколейка, невзрачный ларек, куда мы ездили за ноздреватым, пахнувшим закваской белым хлебом и сливочным маслом - у нас - то в сельмаге масла отродясь не бывало. Песчаные осыпи вдоль рельсов с греющимися на солнце шершнями, гудящими шаляпинским басом, огромными, страшными. И жаворонки. Над маревом нагретого дорожного камня зависали истошно звенящие жаворонки. Точками в небе.

Между небом и землей
Песня раздается,
Неисходною струей
Громче, громче льется.
Не видать певца полей,
Где поет так громко
Над подруженькой своей
Жаворонок звонкий.

Песню эту, от мамы услышанную, и певцов крылатых, звонкоголосых только в том далеком далеке и довелось слышать… больше за долгую жизнь – не случилось как-то.

Дорога в противоположную сторону, в Караваево, повеселее. Частенько поутру вместе с тетей Ирмой, пристроившись на телеге, ведомой старой кобылой, отвозили мы в соседнюю деревню бидоны с молоком. Нас поджидал игривый то ль с вечера, а может уже и с утреца мужичок, выгружал тяжесть у сараюшки с пошарпанной вывеской «Сепараторная», Ирма не спеша разворачивала пустую повозку обратно к дому. Всю сознательную жизнь она безропотно возила молоко из одной деревни в другую… много лет, ежедневно, в любую погоду - непогоду. Работа у нее такая была. И погибла на трудовом посту - однажды всегда спокойная лошадь вдруг резко остановилась у края дороги и шарахнулась к лесу, в канаву. Телега опрокинулась вместе с тяжелыми бидонами.

Бетонка красивая и тогда, в пятидесятые, не была похожа на современное асфальтовое шоссе. Плотненькая, ровная, белесая дорога. Возможно, построена проживающим в окрестных деревнях, как говорят, c незапамятных времен, народом ВОДЬ.

Вы слышали о таком у нас под боком, в Ленинградской области? Мне не доводилось.

Об этом исчезающем сейчас народе в «Повести временных лет» упоминание есть, а это 859 год! И в летописях 1069 года о нем писали. А я до недавних времен не слышала (по серости своей) даже слова такого чуднОго ВОДЬ. А вот общаться в жизни с ними пришлось.

Тогда, в моем детстве, в распрекрасной Маттии мы снимали пол-избы у бабульки, которая и была водь! Она, бывало, пела мне песенки на непонятном своем водском языке, но кто же знал…

Обыкновенная старушка в мягких валенках с галошами - в жару ли, в мороз… Шутница, озорная не по годам - частушки рассыпала неприличные через слово по поводу и без повода, хитро при этом щурясь – дошло ли до меня? Старая изба в одну комнату наполовину заполнена русской печью. За тряпичным пологом (простеганных вручную полотнищ красного ситца в мелкий цветочек) железная кушетка с множеством одеял, домотканых половиков и перины, наполненной пухом и пером местной дичи. Засушенные ягоды земляники перед иконкой. Прялка на чердаке припрятана до зимы - уж я-то излазила там все втихаря.

Непонятного назначения шарик на подоконнике - то ли вощеный, то ли смоляной - бабуля перед вязанием вдавливала в него шерстяную нитку и протаскивала по всей длине. И зачем только?

И вот ведь ВОДЬ… Не знали и не ведали тогда.

Подружки – старушки водские к нашей бабушке захаживали посекретничать на своем тарабарском языке… только в нашей деревне с десяток их набралось бы. Местные за глаза называли их чухонками или просто чухня, улавливая в мелодии речи финские нотки. А все гораздо удивительнее и сложнее оказалось – ВОДЬ они были. И я с одной из них чай пила, сказки ее слушала! Чудеса.

Признаюсь - для меня сейчас запоздалое открытие народа водь, столь близкого когда-то, на расстоянии вытянутой руки, было потрясением. Я испытала необыкновенное волнение, будто прикоснулась к исчезнувшей истории. «Судьбу мою качнуло в какие-то святые времена…»

Да-а… Так вот, о чем это я… Отвлеклась слегка… О дороге.

Бетонка. За ней редко, но ухаживали. Как гром среди ясного неба, проезжала иногда мимо деревни тарахтелка - почерневшая бочка на колесах со множеством сосков, как у свиноматки; фыркало, чавкало, рычало и дымило чудище, раскрашивая шоссе полосатыми змейками жидкого гудрона. Дорога становилась похожей на холщевый половик, прошитый темными бечевками.

Черные метки немедля расползались по деревне - на моих сандалиях, ободах колес Ирминой повозки, подковах ее старой лошади, копытах любимой коровы Ночки.

Рабочий завершал свое грязное дело где и положено, у магазина.

Следуя неистребимому веками инстинкту «жрать и с…ть» (прости меня, Господи) в одном месте, слил однажды работяга остатки гудрона в глубокую яму, аккурат у часовни, и довольный честно выполненной работой, убрался восвояси.

А гудронная яма, меж тем, подернулась пленкой цвета побежалости, заполнилась поверху водичкой, плавающими березовыми листьями, пушинками одуванчиков и стала похожа на маленькое озерцо.

И надо же такому случиться - в середину этой лужицы села птица.

Я скакала козой вдоль дороги по своим шалопаистым делам, смотрю – сидит, подкралась ближе на цыпочках - сидит, не улетает. Уже вплотную, у ямы, стало страшно - лапами, грудью, растопыренными крыльями птица увязла в гудроне. Не шевелясь, смотрела на меня ошалевшим круглым глазом. Попыталась выковырить ее палкой - не поддавалась, выскальзывала отяжелевшая птаха. Сообразила взять плоскую заборную доску. Долго возилась, но все-таки подцепила утопленницу.

Понеслась к дому, держа перед собой на весу доску, стекающую гудроном, с прилипшей на ней птицей.

Мама, увидев издалека, замахала руками: «Вон, вон от дома! Измазюкаешь всю лужайку!» и прогнала за забор. Когда глянула поближе – заохала… не ругала, а побежала в дом за керосином, прихватив подмышкой старый рваный пододеяльник. В четыре руки стали оттирать с птичьих перьев липкую грязь.

Не рыпалась мокрая пташка, не чирикала, только безнадежно таращила черные, как антрацит, глаза. Полдня мы с ней провозились, потом себя керосином чистили. К вечеру несчастную, прикрытую мягкой тряпкой, отнесла в дубраву, подальше от деревенских кошек и собак. По - девчоночьи присыпала сверху свежей нащипанной травкой, чтоб не так заметно было.

Ни свет ни заря понеслась к дубам. Тряпка лежала пустая. Радость - то какая! Улетела!

Рванула к дороге, к гудронной яме. Три птицы! Там было уже три! Опять выуживала их доской из тягучей густоты… домой… керосином… под старые дубы. Некоторые так и остались лежать в травке, припрятанные… не улетели. Мягкие комочки, в тряпицу завернутые, тут же хоронила под деревьями.

Чудится мне, что и мать, и птички всё понимали. Только я по недомыслию всё продолжала таскать домой несчастных найденышей. Наконец, мать не выдержала – вместе пошли к бетонке, длинные доски старой изгороди перекинули через черную яму… крест накрест, мостиком. Сверху закидали большими лопуховыми листьями - теперь луч солнца не поблескивал в манящей водице. В середину воткнули корявую березовую орясину c белой привязанной тряпкой. Аккурат у той заколоченной часовенки.

О чем это я?
Да вот и не знаю.
Птичек жалко… Хорошие они.

И что это за напасть такая, сохранять в памяти шестьдесят лет освещенную солнцем дорогу и птичьи гудроновые глаза?

Послесловие

Описываемую деревеньку детства моего, Маттию, так же, как упомянутое в рассказе Караваево, в дальнейшем постигло несчастье - они пострадали в результате Чернобыльской катастрофы в мае 1986 года - оказались в зоне выпадения сильных радиоактивных осадков. Как и весь Кингисеппский район. Незавидная судьба - ведь это замечательные, красивейшие места, полные грибов, ягод, рыбы, зверья, птиц. И сомневаюсь я, что невидимая, смертельная угроза заставит человека не есть землянику, не срывать боровики под дубами, не пить молоко… увы. Та же невидимая гудронная яма, подернутая пленкой…дело рук наших… человеческих. Что имеем - не бережем. Да, пожалуй, и не плачем, потерявши. Вот что я скажу.

Немного информации для знакомства с народом ВОДЬ. Они переводят свое название как «старожилы». Водь (вожане) - малочисленный финно-угорский народ в Российской Федерации, коренное население Ленинградской области. Относится к списку исчезающих народов России. По переписи 2010 в Ленинградской области их осталось всего 33 человека, в Санкт-Петербурге - 12 человек. В настоящее время в России водь проживает в основном на севере Кингисеппского района Ленинградской области, в Санкт-Петербурге, а также на северо-востоке Эстонии. Имеют свой водский язык финно-угорской группы. Водский язык включен в 2009 году ЮНЕСКО в Атлас исчезающих языков мира как «находящийся в критическом состоянии». Вот как описывали путешественники эту народность в начале XIX в.:

Водь – православные, но долгое время у них сохранялись пережитки язычества. Так, по древним повериям, в лесу нельзя было надевать красное. Считалось, что красный цвет может вызвать раздражение лешего. Еще в лесу запрещалось петь: леший этого не любит и начнет кружить. Вместо песен мужчины должны были говорить только «эге-гей», а женщины – только аукать. Интересен обычай, связанный с приемом пищи: еда должна была лежать только на скатерти, даже если эта скатерть стелилась на полу. Считалась, что скатерть отделяет мир живых и мир мертвых, откуда приходят все болезни и несчастья. До конца XIX века у води сохранялись многие праздники и обряды, уходящие корнями в глубокую древность.