Лучшие годы своей жизни, т.е. молодость, я провел с желанием наесться апельсинов. Не просто жевать мандаринки из новогоднего кулька, а так, чтоб их можно было есть, есть и есть, а они бы не кончались. Словом, будто ты на продуктовой базе, а твой папа её заведующий. Или ты в плодоносящей апельсиновой роще. С ранетками «Уральская наливная» в саду у меня подобное случалось. Ах, если бы эти мелкие яблочки заменить на оранжевые, сладкие и ароматные солнышки… И я стал делить мир на страны, в которых цитрусовые растут, и страны, в которых о них мечтают…

По прошествии десятилетий, когда свежевыжатому грейпфрутовому соку я теперь предпочитаю родниковую воду, мне это деление мира не кажется таким уж наивным. Ведь даже транслируя провальную для нас Олимпиаду в Ванкувере, мой телевизор продолжал звучать голосом с «ильичевской» картавинкой: «…мы не можем как все, в Сочи будет великая Олимпиада!» (рекламный ролик озвучивался телеведущим В. Певзнером). Именно в такие моменты приходит грустное осознание, почему-то ранее не воспринимаемого очевидного. 

Россия – страна, у которой самые большие территории вечной мерзлоты, а немногочисленное население, живущее на этой материковой мерзлоте, материком называет Черноморское побережье Кавказа. Цитрусовые же в России (не самые вкусные мандарины) растут только в Сочи. Более вкусные начинаются в 20 км от Сочи, в Абхазии. Однако именно в Сочи я, наконец, наелся самых вкусных в мире апельсинов. Об этом рассказ.

***

Впервые море, женщину и апельсины я получил по потребности, до ощущения, когда понимаешь, что хватит, а оторваться не можешь, в 25 лет. В Сочи. Точнее в Хосте. Бросив дорожную сумку в полиэтиленовой времянке лепящегося на крутом зеленом склоне поселка, в которой снял у хозяев койку за 1 рубль в день, и по бессчетному количеству крутых бетонных лестничных пролетов ссыпался к морю. Оно приняло меня, как порожденное им же существо. Будто и не было миллионов лет эволюции. Я качался в невесомости волн, счастливый и беспечный, словно плод в материнской утробе.

Соленая вода была приятна моим глазам, а, попав в носоглотку, вместе с йодисто-горьким ароматом принесла ощущение легчайшего дыхания вмиг избавленного от уральского хронического насморка. Было восхитительное ощущение свободы от всего. От людей - заваленный валунами всех размеров участок берега между двумя волнорезами был пуст. От границ – на морском горизонте мне чудились минареты Босфора, до которых у меня хватило бы силы доплыть. От приличий. Море было неспокойно, и морской накат создавал низкий приятный уху шумовой фон, через который проносящиеся по-над береговой кромкой железнодорожные составы слышны были только через воду - телом. Эта звуковая защита и восторг, оттого, что высокие волны с пенистыми гребнями вовсе не топят, а ласково поднимают в солнечное небо, заставляла орать во всю глотку строчку песни со слегка дурацкими словами: «…дорог мне кубрик матросский - скромное наше жильё-ё-о-о. Самое синее в мире – Черное море моё. Черное море моё…».

Сколько бы я еще плавал, неизвестно. Вода была теплой. Но нужно было выходить. На берегу появились люди. А единственная ниточка, ограничивающая мою недавнюю свободу, являлась лежащей без присмотра одеждой с деньгами и документами, которые я не решился оставить в своем скромном жилище, предупрежденный хозяйкой о возможном воровстве.

Вначале на дальнем волнорезе появилось несколько подростков. О том, что они местные говорили выгоревшие волосы и отсутствие пляжных принадлежностей. Но главное – их своеобразная манера купаться. Расположившись на волнорезе в нескольких метрах от берега, где глубина моря не более метра, они дожидались, когда накатит большая волна и прыгали в нее с почти двухметровой высоты. И пацаны и девчонки совершали эти опасные прыжки с элегантной небрежностью, не снимая одежды и отличить первых от вторых можно было лишь по этой самой одежде, да длине волос.

Девчата были в облегающих сарафанчиках, а мальчишки в шортах и ковбойках. Затем они сидели, свесив ноги с бетонной кромки, а когда одежда подсыхала, вновь прыгали в волну. Потом появилась женщина. Расстелила полотенце недалеко от моих вещей и, как бы стесняясь болтающегося в кромке берегового прибоя мужчины, - т.е. меня, - отвернувшись, стала стягивать платье. Платье было облегающим, одетым на купальник. Относительно быстро ей удалось поднять подол, дальше дело замедлилось.

Чтобы не стянуть с платьем и лифчик, раздеваясь на пляжах принародно, женщины проделывают сложные манипуляции, похожие на танец. Некоторые, задрав юбку, садятся, чтобы сократить углы обзора для нескромных глаз, некоторые стоят, но мне кажется, что все они исполняют его не без некоторого лукавства. Именно тогда мне так показалось впервые. У нее была красивая фигура и излишний вес. Однако мой взор настиг ее еще в тот короткий период, когда быстро накапливающийся жир плавно облегает изгибы пропорционального тела и делает фигуру пышной и изящной одновременно.

Как жаждут женщины остаться с такой фигурой навсегда, известно только самим женщинам. Но период этот короче молодости и даже первой любви. Неотвратимость его ухода также очевидна, как отцветание персикового сада. Но, увы, всё очевидное очевидно для нас лишь post factum. В период цветения оно кажется нам состоянием единственно возможным, а потому мы чувствуем себя созданными для счастья и больше ни для чего…

Женщина, наконец, уселась лицом к морю и стала умащивать свою загорелую кожу маслом. А я решил выбираться на берег, что сделать, как выяснилось вскоре, можно только умеючи.
Я не сразу понял для чего подростки, нырнув, не выбираются из воды на каменистый берег, а, наоборот, отплывают ближе к концу волнореза, и, дождавшись у бетонной стенки волны, которая поднимала их до верхнего края, ловко выскакивали на волнорез, словно на низкий бортик бассейна. Мне вначале показалось, что это тоже местный купальный шик…

Первую попытку я начал слишком далеко от берега, был настигнут и отнесен назад набежавшей волной. При второй - ударился ступнёй о камень и был вынужден с шипением сесть в воду, пережидая когда пройдет острая боль ушиба. Наконец, уловив ритм и характер волн, «оседлав» наиболее высокую, был вынесен на мелководье. Затем Байроновской походкой борца со штормом намеренно неторопливо побрёл к одежде. И тут же был наказан за свою «показушность». Вынесшая меня на каменистую отмель берега волна, уйдя далеко вперед, вернулась, таща и переворачивая обточенные морем круглые камешки и увесистые валуны, некоторые из которых прошли по пальцам ног, и я, вновь издав шипение гада морского, повалился набок…

- Дай я посмотрю, - говорит она.

Первая боль прошла, и я не без постшоковой эйфории наблюдаю многоплановую картину маслом. На переднем плане - моя распухшая, с посиневшим и кровоточащим ногтем большего пальца, ступня. На втором - милое лицо и почти обнаженная грудь женщины, склонившейся над моей ногой. И все это на фоне открыточной морской лазури. В голову приходит поэтическое: «Вот так и «умереть совсем не страшно». Правда, умирать совсем не хочется. Как раз наоборот, хочется жить, причем именно с этой женщиной.

- Палец нужно перевязать. Идти-то можешь?
 Идти я мог, правда, без ботинка. (Сандалий у меня не было, да и не носили тогда мужчины сандалии типа шлепанцев).
- Ты где остановился? 
- На Украинке.
- Ну, это высоко. Мой дом ближе…

 В общем, в своё полиэтиленовое жилище я не вернулся, позже со скандалом истребовав у хозяйки задаток…

Тот, кто знает толк в художественных текстах, наверное, уже отметил, что автор загнал себя в логическую ловушку. Закончив первую часть рассказа, введя в него море и женщину, ни слова не сказал о цитрусовых, т.е. о предмете, определяющем заявленный ракурс повествования. В тексте море прекрасно соединило его с женщиной и апельсинам или мандаринам дальше, попросту, нет места. Верно. Но вот только вмешательство в логичное развитие сюжета совершенно случайных, алогичных, невероятных, наконец, дурацких обстоятельств и делают некоторые эпизоды монотонно текущей жизни похожими на роман, а хорошую беллетристику - на жизнь.

...Идти было больно, но не настолько, чтобы я с волнением не чувствовал, что, не просто прихрамывая бреду, но и опираюсь на упругое, пахнущее разогретым на солнце кокосовым маслом, плечо женщины. (К поселку мы поднимались не по серпантину шоссе, а напрямки, по откосам, заросшим колючим кустарником и одичавшей алычой). Тропка была удобной, но узкой и местами я уже не только пользовался, но и злоупотреблял поддержкой спутницы. Как бы невзначай прижимался к ее бедру, или иным головокружительным выпуклостям, которых у Галины (на первом откосе мы все же познакомились) было предостаточно. В общем, на четвертом, а откосов нужно было преодолеть семь, мы стали целоваться.

- Пойдём, тебе нужно перевязать ногу - сбивчивым шёпотом бормочет Галина – Потерпи до дому…
- Да, сейчас пойдем - Не ослабляя натиска, хриплю я. 

И всё шло к более близкому контакту, под шум проносящихся где-то над нами машин, но тут на нас посыпались апельсины… На то, что новое знакомство сулит мне небо в алмазах, я уже мог рассчитывать, но склон в апельсинах отдавал кинематографическим сюром.

Апельсины мячиками прыгали вокруг нас, подкатывались к ногам, пролетали мимо. А один даже угодил стоявшей спиной к склону Галине в попу, заставив ее ойкнуть от неожиданности.
Миновав участок тропы под крутым невысоким обрывом, мы выбираемся на шоссе и видим, что всё оно усыпано апельсинами, вперемежку с яркими картонными ящиками, украшенными арабской вязью. Сюрреализм заканчивается, начинается неореализм.

Со следующего витка серпантина, а откосы между ними, чем выше, тем круче и короче, слышны автомобильные гудки и рев маневрирующих на первой скорости машин, видимо объезжающих препятствие. И мат. Густой русский мат, бессмысленный и отчаянный, из которого становится ясно, что кто-то сядет в тюрьму.… Всё растащат… Нужно выставлять милицейское оцепление.…И теперь уже не только легко понять, что ярусом выше перевернулся грузовик с импортными апельсинами, но и принять решение…

Галя не одевала своего узкого платья, шла в купальнике. Такие вольности в Сочи по дороге на пляж были уже позволительны. Она связала подол узлом, и стала складывать в него апельсины. Платье было коротким и плодов вошло совсем немного, килограмма три. Для дармовщины - это почти ничего.

Для чего нужен советской женщине советский мужчина дело известное. При всей своей никчёмности (зарплата мизерная, которая еще и пропивается), он олицетворяет прочно укоренившийся в женских мозгах догмат: «Хоть будет кому гвоздь забить». Вот этот самый гвоздь мне позарез нужно было сейчас забивать, чтобы не вогнать Галю в стресс.

Я снимаю купленные в «Березке» на чеки (отдал месячную зарплату) импортные джинсы Rancher, застегиваю на них зиппер, полностью затягиваю и закрепляю узлом ремень. Получается отличный мешок с двумя горловинами из штанин. Начинаем складывать туда апельсины. Через пять минут на обочине вверх ногами стоит мужик, по… ну, по пояс вбитый в землю.

Следующий гвоздь. Как посадить «мужика» себе на плечи? Из штанин приходится часть апельсинов выбросить, чтобы можно было держать руками. Выбрасывать апельсины непросто. Вот они уже в твоих штанах, и вдруг берешь эти оранжевые, упругие, с наклеенными черными бумажными ромбиками шары и бросаешь на дорогу. Но справились. На мои плечи водрузили останки американского фермера. Килограммов 15 получилось…

Как я шёл, описывать не берусь. Жадность и страсть мобилизуют подчас сильнее, чем страх и любовь. Но вид наш был во всех отношениях замечателен. Во всяком случае, Галина соседка по дому вылила половник горяченного борща мимо тарелки супругу на портки и не получила трепки только потому, что супруг, несмотря на ожог, тоже замер, наблюдая явление: 

Впереди шествует голая Галя (это на пляже и тропе она - в купальнике, а в поселке семидесятых годов - голая), в одной руке у неё узел из платья, в другой - мой туфель и пляжная сумка, тоже разбухшая от апельсинов. За Галей кондыляю я, в плавках, с распухшей, в запекшейся крови, ногой, а верхом на мне - человеческий обрубок … В общем, экранизация режиссером Луисом Бунюэлем романа Ремарка «На западном фронте без перемен»…

Потом была ночь. Вернее много ночей. Но я помню только первую. Темную и немного душную первую южную ночь с женщиной. На веранде сильно пахнет апельсинами, в темноте её загорелое тело светится молочной наготой. Кожа ее горяча, влажна и выпачкана соком марокканских плодов, только грудь сохраняет прохладу. Об этой редком свойстве грудей у византийских красавиц я читал, но воспринимал как метафору. Оказывается - правда.

Коктейлем из моря, женщины и свежего апельсинового сока нельзя напиться, он не утоляет, а разжигает жажду. Но, возможно, это лучший коктейль в мире. Далеко не всем и не всегда удается подобрать и смешать компоненты так, чтобы нежное и пряное послевкусие напитка оставалось с вами надолго, а может и навсегда. Мне это удалось только раз, и этот раз был первый.
Сейчас, когда мне хочется усилить это ни с чем не сравнимое послевкусие, я делаю коктейль попроще:

Из самых лучших сладких и сочных апельсинов готовлю сок. Выжимать плоды нужно так, чтобы он получился густым, с мякотью. Сливаю сок в кувшинчик и сильно охлаждаю. Потом беру стакан, кувшин и бутылку (тоже сильно охлажденной) водки Absolut, можно Absolut Orange. Нахожу в укромном уголке сада скамейку, чурбак или камень (уточняю, напиток пригоден только для очень теплой, вернее, жаркой погоды) и смешиваю первую порцию - light (80 мл. сока и 20 мл. водки.) Пьется залпом. Сразу смешивается вторая порция- middle (120/60). Её нужно пить не торопясь и ждать результата. Если стакан пуст, а результата нет. Следует третья порция - Russian strong. Затяжной глоток водки прямо из горлышка запивается соком прямо из кувшинчика… В воздухе начинает сильно пахнуть апельсинами, а в сумраке стираемых временем образов загорелое тело Гали мерцает молочной наготой… Всё. Больше пить не нужно. Женщины не любят пьяных. К тому же сок и водка уже тёплые.

Но лёд использовать нельзя! Лед превратит коктейль в американский Screwdriver**- напиток гангстеров и сутенеров. А это уже совсем другая история.

Примечание

Рассказ наряду с фотографиями из открытых источников проиллюстрирован работами двух замечательных живописцев Эдуарда Аниконова, находящегося в расцвете своего творчества и покойного Вениамина Иванович Захарова-Холмского. Я горжусь знакомством с ними и не устаю радоваться возможности видеть некоторые их работы в подлинниках.