Лед и обледеневшие скалы. Привязали к ботинкам кошки. Царапаемся на них по камням, пока не вылезаем наконец на гребень. Снимаем кошки. Справа с гребня свисают снежные карнизы, и поэтому идем на всю длину веревки, «шестидесятки». Идем по направлению к Восточной вершине. Надеемся, что группа вспомогателей сделала для нас «заброску», занесла на вершину хотя бы пару банок тушенки. А, может, и сгущенки. Андреев говорил нам о таком варианте. Как слепые мошки, идем в плотном облаке. Видимость не более десяти метров. Я иду первым, за мной Ольшанский, далее Андреев и Меньщиков. Вправо на плоский карниз ступать нельзя, слева на крутой склон ступать нельзя. Надо идти по некой линии равновесия, по некой, невидимой «магнитной стрелке». Это главное, и слабость отступает на второй план. А чувство голода похоже атрофировалось окончательно. Главное – не потерять «стрелку». И вдруг у моих ног, как змея, трещина. Глухой звук.

«Андреев упал!», закричал Ольшанский. «Валера, закрепись! Я к тебе!», кричу ему в ответ. Подхожу к Ольшанскому. Он вогнал ледоруб в плотный снег по самую головку и перегнул под ней веревку от Андреева. Веревка сильно натянута. Меньщикова в облаке не видать. «Валера, тянем!», кричим ему. «Тянем!», доносится от него. С большим трудом втроем вытягиваем Андреева. Показывается его голова. Грудная обвязка сдавила его, и он с трудом дышит. Наконец переваливается через край снежной кромки и почти шепотом произносит: «У меня же сегодня день рождения». Сидим какое-то время, не двигаясь. «Как ты сорвался?», спрашиваем его. «Да я потрогал чуть-чуть снег справа ледорубом и тут же полетел». Более-менее очухались, опомнились и пошли дальше.

Вперед вышел Меньщиков. К концу дня он первым вышел на вершину. Подошли и мы. Меньщиков сидя медленно разбирал тур из камней, откладывая по камушку рядом. Никакой «заброски». Он достал из камней ржавую баночку. В ней целлофановый комочек. Развернул целлофан. Вытащил записку и протянул ее Андрееву. «Пятьдесят третий год. Экспедиция Казаковой», сказал, прочитав, Андреев, спрятал записку во внутренний карман, прижал на колене листок бумаги и стал писать свою записку. Края листка трепетали от ветра. Написал, протянул Меньщикову. Валера запаковал ее в ту же ржавую баночку и так же медленно заложил камнями. И сел рядом, натянув на голову капюшон штормовки, обхватив руками колени и нагнув к ним голову. Приближалась темнота. Усилился ветер. Жалкие наши штормовки и свитера не могли противостоять ему, и ветер вырывал из них последние крохи тепла. Андреев молчал.

- Давайте палатку ставить, - сказал Ольшанский.
- Нельзя. Околеем ночью. На «седло» надо спускаться.
- Улетим к чертовой бабушке, - возразил Ольшанский.
- Надо постараться не улететь. Одеваем кошки, - поставил точку Андреев.

Долго возимся с кошками. Их ремешки обледенели, не проталкиваются в кольца, а пальцы не слушаются, руки окоченели. Проходит минут двадцать. Наконец кошки прикручены. Их ремни стянули ботинки, кровообращение нарушилось, и теперь мы не ощущаем ступней ног.

 - Валера Ольшанский, ты идешь вниз первым, на верхней страховке. На передних зубьях кошек. Затем я. Затем Жека. Валера Меньщиков, ты спускаешься последним. На нижней страховке.

Ольшанский, за ним Андреев спускаются темноту. Готовлюсь к спуску я. Меньщикову опаснее всех. В случае срыва до ближайшей точки опоры он летит обязательно, а затем летит столько, сколько позволит свободная петля веревки, которую страхующий не успеет выбрать. «Валера, осторожней», говорю ему. «Жека, давай скорей!», торопит он меня. Я пристегнут к веревке скользящим карабином, не мешающим движению, и довольно быстро спускаюсь к Андрееву, стоящему у камня, выступающего изо льда. Андреев обогнул веревку через камень и страхует Меньщикова. «Валера, пошел!», кричит он вниз Ольшанскому и тут же: «Валера сорвался!». Это Меньщиков! Черный комок, переворачиваясь и высекая искры из встречающихся камней (это кошки задевают за камни), летит к нам. Судорожно выбираем веревку от него, чтобы уменьшить свободную петлю. Проносится мимо. Рывок. Веревка обжигает ладони. Задерживаем. Ни звука. Наконец, «Ребята, скорей!», еле-еле доносится снизу. «Жека, я вниз. Страхуй», говорит Андреев и исчезает в темноте.

Остаюсь у камня. Темно. Холодно. И ни звука. Ни рук, ни ног не чувствую. Вдобавок склон и камень куда-то поехали. Что это? Где я? Что там с Валерой? Неизвестно. Сколько же прошло времени? Наверное, час. Это какой-то ад. Но вот слышу команду Андреева спускаться. С трудом закрепив конец веревки на камне и кое-как прощелкнув ее в карабин на грудной обвязке, скольжу по веревке вниз. Останавливаюсь перед товарищами, стоящими на крохотном выступе скалы. Голова Меньщикова забинтована. Ко мне наклоняется Ольшанский. «У Валеры глаз вытек», шепчет он. Позднее выяснилось, что глаз остался цел, но была разорвана ткань щеки под глазом. Андреев закрепил палатку. Сказал нам с Ольшанским лечь вниз (площадь выступа позволяет лечь только двоим). Мы легли. Ноги не помещались и торчали из палатки. Ботинки не снимали. Андреев дал Меньщикову глоток спирта, положил его на нас, чтобы ему было теплее. Сам прилег рядом с ним, согревая его. Повернуться было нельзя. Время от времени Валера постанывал.

Кошмарная ночь закончилась, когда солнце пробило полог палатки. Солнце! Какое счастье! Мы выкарабкались из палатки и сидели на камнях, как потрепанные воробьи, разложив для просушки свои мокрые вещи. Сил практически не было. Но больше всего хотелось пить. Я выскреб из кастрюли остатки чайной заварки, но не выбросил ее, аккуратно сложил рядом, затем набил кастрюлю снегом, закрыл сверху заваркой и выставил кастрюлю на солнце. Солнце пригревало хорошо, через полчаса снег осел и на дне кастрюли образовалось сколько-то талой воды. Я слил ее в кружку. Получилось две трети кружки. «Каждому по глотку», сказал Андреев и первому протянул кружку Меньщикову. Валера осторожно тянул свою порцию, и из его здорового глаза показалась слеза. Андреев пил последним. Пил – это не то слово. Он всасывал в себя ничтожные капли. А я смотрел на противоположный гребень – гребень Восточной вершины, и мне показалось или привиделось, что черные точки между скалами на гребне вроде перемещаются. Люди! Не поверил. Ведь по прямой линии расстояние около километра. Снова убедился. Сказал друзьям. Не поверили. Но вот и они убедились. А как дать знак? Ракеты улетели ночью на «седло» вместе с рюкзаком Валеры. Надо кричать. Шесть раз в минуту. Это сигнал «SOS». Прошла минута. «Тихо!», приказал Андреев. Тишина такая, что больно ушам. Но вот, как далекое эхо, слабый-слабый отзвук. Нас услышали! Услышали!

- Они нас не видят, нас на этих камнях не разглядеть. Надо спускаться на «седло»,- говорит Андреев.
- Как спускаться? - спрашиваю я.

Андреев смотрит на меня. И молчит. Я все понял. Надо снять веревку.

Снять с того камня, через который страховали Валеру. Но кто будет снимать? Ольшанский не может. У него сильно ноют пальцы, отмороженные когда-то в студенческом походе. О Меньщикове нет речи. Андреев должен быть рядом с пострадавшим. Значит, мне. Я понимаю, что это единственный выход. Но я не смогу. Я действительно не смогу. Андреев роется в аптеке и протягивает мне таблетку. Я знаю, что это за таблетка. Это допинг. Еще, когда на ребре царапались, он сказал, что после таблетки допинга будешь работать, как зверь, целых двенадцать часов.

«А что потом?», спросил тогда Меньщиков. «А потом всё». Андреев помогает мне зашнуровать ботинки. Веревку от меня перекинул через камень. Зализанный такой камень. Это якобы будет нижняя страховка, когда я отцеплю наверху веревку и буду спускаться. «Не страховка, одно название», подумал я и полез.

Никакого прилива сил не было. «Может, он обманул меня? Может, дал какую-то обычную таблетку, просто для внушения дал?». Когда склон начинал качаться, я останавливался и восстанавливал равновесие. Раза три восстанавливал. Но вот наконец-то и тот камень. Наш камень. Камень жизни. Он был уже теплый, и я обнял его. И так не хотелось от него уходить. Но надо было спускаться. Держаться не за что. Стал держаться за свое равновесие. Сорвусь – Андреев не удержит. Веревка соскользнет с того зализанного камня. И я улечу, и его сорву. «Спокойно, только спокойно», уговаривал я себя, высматривая опору для ноги. «Лишь бы опять не поехал склон», думал я. Целую вечность спускался. Но спустился. «Удержал бы?», спросил Андреева. «Жека, ты все понимаешь», только и ответил он.

Удлинили мы снятую «шестидесятку» двумя «двадцатками», привязали к ним еще репшнуры, четыре репшнура по пять метров. Получилось почти сто двадцать. Сбросили один из концов. До «седла» он не достал. Но там крутой снежник. Съедем на спине. И мы спустились, съехали. Палатку еще поставили и вконец обессиленные легли лицом к выходу, в сторону склона Восточной вершины. Стали смотреть, как наши товарищи спускаются к нам. Их шестеро. И вдруг одна связка, два человека, срывается и, дергая веревкой друг друга, кувыркается по склону вниз, набирая всё большую скорость. А под склоном «бергшрунд», широкая черная трещина. Мы онемели. Сейчас на глазах у нас произойдет гибель. Но наших товарищей, как на трамплине, подбрасывает вверх и перебрасывает через «бергшрунд». Они зарываются в глубокий снег. Видны два еле заметных бугорка. Потом из одного появляется рука. Потом из второго. Вылезают. Оказывается, это Виталий Хижняк и Александр Иванов. Правее от них спускаются еще четверо. И вот все шесть человек подходят к нам. Встречать их вылез из палатки один Андреев. К нам подходят, радостно жмут руки. Кто-то дает мне теплые носки. Кто-то приносит вскоре чай и миску горячей манной каши. О, блаженство!

Хижняк рассказал, как было дело. Его группа не должна была выходить на наш маршрут. Но, находясь в базовом лагере, он встревожился, что нас долго нет, и по своей инициативе в высоком темпе вышел с группой навстречу нам, спас наши жизни. Правда, сам едва не погиб. Без него и его товарищей мы бы не дошли. «Могло быть четыре трупа», скажет внизу Андреев.

Вместе с товарищами идем на другой день в сторону гребня Восточной вершины. Два часа подни­маемся на перемычку в гребне. Далее путь по ска­лам, достаточно простым в техническом отношении, к самой вершине. Участ­ки, где требуется попеременная страховка, перемежаются с участками, где можно идти одновременно. Это маршрут, не представ­ляющий труда для альпинистов, находящихся в спортивной форме. Техничес­ки мы делаем все правильно, но только очень медленно. Наши друзья, идущие сзади, не пытаются выйти вперед. Они могли бы идти быстрее, но действует одно из самых этичных правил альпинизма – темп группы определяется темпом более слабого.

И вот цель совсем близка. Сердце наполняется радостью. Как ни прекрасны мгновения на вершине, как ни велика гордость за восхождение внизу, все же самые счастливые минуты, самые ос­трые ощущения – минуты подхода к вершине. Она сов­сем близко! Последние шаги! Забывается усталость, хотя частое, тяжелое ды­хание вырывается из груди и кровь зубилом долбит в виски. Еще каких-то десять метров! Товарищ по связке уже на вершине. Вот она! Чувство не­обычайного облегчения, эйфория, экстаз победы. Ради этого стоит жить. Что бы ни было дальше в жизни, всегда можно будет оглянуться на эту вершину. Мы находимся выше всего Алтая, огромного, чистого, нетронутого. Песчинки в этом вздыбленном мире. А, может, мы моле­кулы Родины?

Великолепная панорама открывается нам. Вдали на севере – темный окоем тайги, Аккемское озеро, домик метеостанции. Под нами ледник Родзевича. Круто взлетают над ним ребра пика XX лет Октября. Вон и наше незабываемое. Все улыбаются. Радостные, легкие, шутливые восклицания. Из тура извлекается барельеф Сталина – неболь­шая тарелочка с выпуклым изображением вождя. Тарелочка переходит из рук в руки.

Наши друзья ставят две палатки на снегу чуть ниже вершины, в удобном месте, защищенном от ветра. Палатки расположены входами друг к другу – «тандемом». Всё так хорошо. Готовится скудный, но горячий ужин. Утром я начинаю просыпаться до общего подъема. Какая прелесть в таком просыпании: можно все слышать и одновременно погружаться в прозрачные волны сна, время от времени всплывая к его поверхности. Где-то рядом гудит примус. Выбираюсь из палатки и попадаю в чудо. Внизу бесконечное море облаков, залитое солнцем. Белая пена покрыла всё, и земля утону­ла под ней. И лишь сверкающие шлемы вершин, как островки, плавают в этот море. И мы на одном из таких островков. Легкий толчок в плечо прерывает мои мечтания. Это Андреев. Он улыбается.

- Идем, сфотографируемся перед выходом.

Одев рюкзаки, стоим на вершине. Хижняк щелкает нас из разных фотоаппаратов, заставляя менять позы. Андреев держит вымпел, на одной стороне которого белый буревестник раскинул крылья, а на другой – слова посвящения 60-летию КПСС. Гера улыбается. Козырек его вязаной шапочки отбрасывает тень на глаза. Меньщиков, выпросив у меня темные мотоциклетные очки, прикрывает ими бинт. Но белый уголок по-предательски выглядывает из-под очков. Ольшан­ский становится на колено и щурится на солнце, собрав лоб в морщины. Оставив в туре записку с вымпелом, идем по гребню на пик Делоне, обходя страшные карнизы. Тщательно страхуем друг друга, оставляя на сверкающем снегу цепочку следов.

Наши тени, удлиненные за счет кру­тизны, словно столбы, движутся за нами. Карнизы кончаются, и мы подходим к скалам, выводящим на вершину. Решаем обойти их по твердому фирну, одеваем кошки. Не снимая их, заходим на саму вершину, на которой нагромождения крупных обломков скал. Вид с вершины превосходный, но он уже не радует, слишком велика усталость. Все страшно голодны. Мысли только о завершении маршрута. Спускаемся на ледник Родзевича (он же ледник Аккемский) и на пятнадцатый день восхождения приходим в базовый лагерь.

Что осталось наверху? Не сразу все улеглось в сознании. Мы чувствовали, что сделано что-то большое, очень большое. Больше, чем просто спортивное восхождение. Мы вместе боролись за победу и вместе победили. У каждого человека есть своя вершина в жизни. У моих друзей и у меня есть Белуха. На всю жизнь.