В первый же день нашего пребывания в Африке врач ГКЭС вручил каждому пузырек с антималярийными таблетками. Я знал, что основным оружием против малярии является хинин – эталон горького вкуса. Кроме того, его потребление вызывает временное ослабление слуха, по крайней мере, такое заметили моряки еще в пиратские времена. Таблетки советского производства, которые выдавали нам, назывались не «хинин», а как-то сложно и длинно, но корень «хин» в названии присутствовал. Они не имели облатки, и поверхность таблеток и стеклянных пузырьков изнутри была как пудрой покрыта налетом чудовищной горькости.

Глотать эти крупные таблетки надо было через день, и после каждого приема приходилось с содроганием стирать горечь с языка большим количеством жидкости. Эти особенности вызывали у нас эффект отторжения: даже реальная опасность не могла заставить многих принимать их с должной регулярностью. А опасность была. Здесь в моде была тропическая малярия, или джунглевая лихорадка («джангл фивер» - как часто называли мы ее на английский манер). Я не знаю, различаются ли разные виды малярии, так сказать, по внутреннему содержанию, но внешне они протекают в виде периодически повторяющихся приступов, длящихся по несколько часов. И только приступы «джангл фивер» могут длиться непрерывно до нескольких суток. Так нас информировал врач. Трудно представить, что этот кошмар можно выдерживать так долго, и я всерьез вознамерился избежать заболевания, хотя в некоторые сезоны малярией здесь болели примерно так, как в Ленинграде насморком или ОРЗ. К счастью, здесь в продаже было великое множество нормальных, цивилизованных препаратов в глянцевых облатках и с разной периодичностью приема. Я купил себе таблетки, которые надо было принимать раз в месяц, и положил себе за правило принимать их в день зарплаты. В итоге первые полгода я жил здоровеньким и веселеньким, хотя малярийные комары кусали меня сотни раз, а вокруг практически все переболели.

С наступлением харматтана бдительность даже у тех, кто пытался глотать таблетки регулярно, притупилась. И понятно: сами комары практически исчезали из вида, а жара и сухость позволяли надеяться, что их хлипкие тельца просто никак не смогут вынести период харматтана, что они высохнут и рассыплются, как пепел на кончике сигареты. Одного только не хотелось понимать: что у нас этот сезон харматтана - первый, а у комаров, наверное, двадцать тысяч первый. С приходом ливней малярия вернулась. Люди начали лихорадочно разыскивать давно заброшенные таблетки, шарахаться от комаров. Только я был выше всей этой суеты. Платили бы зарплату. Но тут-то я и попался за излишнюю самоуверенность. Когда смыло мосты, и наша «пэйвуман» (кассир) из Аккры не смогла приехать вовремя, мне и в голову не пришло, что надо скорректировать график приема лекарства. Зарплата прибыла с опозданием в 14 дней, а на тринадцатый я заболел.

В тот день я находился у створа на нашем берегу реки. Вдруг на меня буквально обрушилась волна отвратительного самочувствия: тошнота, сильнейшая слабость вплоть до подгибающихся коленок, головокружение, стало очень холодно и началась дрожь… Я был в эти дни не первым, и меня сразу повели под руку к грузовику. Я, конечно, догадался, что со мной случилось, хотя и удивился. До грузовика дошел практически самостоятельно, не опираясь на руку товарища, и еще подумал с гордостью, вот какой я молодец: когда заболел Генка, его, здорового бугая, мне с еще одним человеком пришлось буквально тащить до машины. Как очень скоро я узнал, гордиться здесь было нечем: чем больше масса тела, тем тяжелее протекает малярия. В раскаленной машине мне стало легче: прекратилась дрожь, хотя все остальное никуда не делось. Когда я вышел из машины у медпункта, впечатление было, будто я, потный и разгоряченный, попал в жесточайший ледяной сквозняк, и меня снова заколотило. Доктор Жора встретил меня без особых эмоций, сразу подвел к белому столику и взял у меня на анализ кровь из пальца. Потом попросил пересесть на другой стул, а сам стал колдовать над слайдами и микроскопом. Я не помню, сколько это длилось, так мне было паршиво. Помню только, что сидел, широко расставив ноги, чтобы не свалиться со стула. Наконец Жора подал голос:

- Ага! – сказал он с глубоким удовлетворением, - подойди посмотри.

Я заставил себя подойти к микроскопу, и меня чуть не стошнило, когда я увидел огромное количество моих собственных эритроцитов, выеденных изнутри до состояния, когда вместо круглых лепешечек они стали напоминать буквы «с» или «о». Я подумал, с обидой на Жору, что показывать мне такое – все равно, что показывать пациенту ампутированную у него ногу или еще что-нибудь. Но, может быть, мои нервы просто ослабли из-за болезни.

- Сейчас я тебе сделаю укол, - плотоядно сказал Жора, - хороший укол. Спускай штаны и ложись сюда.

Я лег и отвернулся к стенке. Не люблю вида шприца. Жора чем-то позвякивал, потом подошел, видимо, чтобы примериться и подробнее изучить пейзаж предполагаемого места действия, слегка помял мне зад и снова отошел, чтобы чем-то позвякать. Я лежал и ждал. Жора все не подходил, а потом вдруг ворчливо спросил:

- И долго ты еще намерен тут лежать?
- Как это «намерен»? Ты сам сказал, чтобы я тут лег. Сделаешь укол, и пойду. На фиг мне тут лежать у тебя!
- Я уже сделал. Сядь здесь, посиди. У меня есть и другие пациенты.

Я еще с полчаса посидел на том же стуле, ощущая, как ослабевают симптомы приступа, и поплелся домой. В качестве напутствия Жора сказал:

- Это еще не все. Я потом к тебе зайду. Дверь не запирай.

Он оказался прав. Это было очень даже «не все». На другой день я, не вышел на работу, и следующий приступ начался примерно в то же время. Он длился почти без перерывов около суток. Сколько одеял и всякого тряпья я на себя ни наваливал, мне было холодно и я дрожал. Вообще-то понятие «дрожь» здесь не очень подходит. Это была бесконечная серия судорожных сжатий мышц, когда каждую судорогу ощущаешь отдельно, то сильнее, то слабее, не с равномерно нарастающей или снижающейся интенсивностью, а вразнобой, когда в душе непрерывный страх перед следующей судорогой: не заклинит ли тебя на этот раз окончательно. Иногда судороги прекращались, не могу сказать, на какое время, потому что я либо засыпал, либо терял сознание от изнеможения, но скоро они возобновлялись и будили или приводили меня в чувство. А зря. Чего-то Бог не додумал в механизме этой болезни. Лучше было бы находиться без сознания, когда тебя колотит, чтобы не испытывать изнурительный страх и чувство, что ты не владеешь собственным телом. Ко мне приходили и доктор Жора, который что-то со мной делал, и Генка, который пытался меня накормить чем-то, что передала Света Котикова, и Сидоров, по долгу службы… Заглянул и Джозеф Баду. Он сильно удивился, побродил по комнате и озадаченно сказал:

- А я думал, что ты «железный брони».
- А я и есть железный. Слышишь? - я расслабил мышцы на лице и дал ему послушать металлическое лязганье моей челюсти.

Наконец эта дерготня прекратилась. Я сразу же заснул и проснулся не от возобновления лихорадки, а просто так. Конечно, это был повод обрадоваться, но я ощущал в себе что-то не то. Радости не было. Было глубочайшее опустошение. Я приподнял голову, и ее пронзила острая боль, как будто в мозгу застрял зазубренный осколок. Ныли и побаливали мышцы, особенно вдоль нервных стволов: им пришлось поработать за прошедшие сутки. Я лежал, почти уверенный, что болезнь уходит, но эмоционально обработать этот факт не мог. Эмоции отключились или выгорели. Я просто смотрел в потолок. Начался обычный поток мыслей. И вдруг я заметил, что думаю о бессмысленности и мучительности жизни, о ее ненужности. Во мне сразу встревожилось какое-то второе «Я», ослабленное и загнанное куда-то на третий-четвертый план. Я попытался вызвать в памяти любимые картины, которые не раз поддерживали меня и спасали от уныния:

Севастополь, мыс Айя, долины Бельбека и Качи, друзей, серебряный мох белой ночью у Ладоги и загадочную девчонку на нем… Ничего не помогало. Все оборачивалось какой-то отвратительной стороной, все пугало и отталкивало, и мысли возвращались к черной пустоте, где им не было больно. Я никогда в жизни не рассматривал возможности самоубийства: это абсолютно не в моем стиле, а тут вдруг обнаружил, что «примериваю» к себе, как это можно сделать, что будет в результате, причем явно выискивал некие положительные последствия суицида.

Но тут опять завопило мое второе «Я» откуда-то из-под обломков черных мыслей:

- Что ты делаешь?! Прекрати!! Спасайся, пока не поздно!!

Я встал с кровати. Меня сильно качнуло. В мозг опять впился зазубренный осколок. Я стал осторожно ходить по комнате, стараясь не встряхивать его, не спотыкаться о предметы, не терять равновесия. На столе увидел книгу в желтой обложке. Такой у меня не было. Наверное, принес Генка, или еще кто,. Это были рассказы Паустовского о Мещёрском крае, о барсуке с обожженным носом, о коте-ворюге, о домике в лесу… Я сидел в кровати и читал, читал, уставал, отдыхал и снова читал, и черная пустота заполнялась жизнью, веселыми и грустными эпизодами из книжки, воспоминаниями из моей собственной жизни, друзьями, местами, где бывал и где еще надо побывать…

- Значит, суицид? Ххха! Вот вам!

Томсон, тогда еще живой и здоровый, одобрительно глянул на меня со стены черной дырочкой глаза. На крыльце послышались чьи-то шаги. Жизнь продолжалась.

Продолжение следует