Из поездки в Кумаси Магги привезла новое платье и надела его к нашей следующей встрече. Через пару минут после того, как она вышла ко мне из дома, я сказал:
- Магги, ты опасная и легкомысленная женщина. Предупреждать надо. Ведь я мог тут же отдать концы от разрыва сердца, - это все, что мне удалось мобилизовать за эти две минуты.
За это же время Магги продемонстрировала на крыльце несколько поз манекенщиц, а потом спустилась и прошлась вокруг меня шагом хайлайфа под доносившуюся откуда-то музыку.
- Нравится?
- Гм, - я сказал что-то такое, для чего в кириллице нет букв.
- Это чтобы ты не терял меня в темноте.
Трудно описывать платье, если ты не специалист. Но общее впечатление такое: оно было сделано из белого шелка, от бедер и выше – плотно облегающее, ниже бедер – что-то струящееся...

Большое декольте и обнаженные плечи. Плюс к тому – целый водопад из ожерелий и еще черт знает чего. Не думаю, что все это пошло бы бледнокожей женщине. Но Магги бледнокожей не была. Постепенно складывался устойчивый распорядок дня, который не хотелось нарушать. Под вечер нас привозил со створа грузовик. Мы высаживались на площади перед Центром и расходились по домам. Мы шли тяжелой, расслабленной походкой хорошо поработавших мужчин и обменивались последними впечатлениями о прошедшем дне.

Наш путь лежал мимо волейбольной площадки, где с криками носилась местная молодежь. Голос Магги я узнавал издалека. Когда мы проходили мимо, игра приостанавливалась, и они вразнобой приветствовали нас: «Ohoye, abrofo!» Раньше на нас никто не обращал внимания. На Магги обычно были шортики и короткий топик. Стройные ноги в стоптанных кедах были до колен выпачканы в оранжевой пыли. Однажды она неожиданно резанула мячом в мою сторону. Мне каким-то чудом удалось его красиво отбить. Все восторженно завопили, и игра тут же продолжилась как бы с моей подачи. Я гордо продолжил шествие, а ладони пощипывало от силы удара. Рядом шли и чему-то улыбались мои товарищи. В последнее время нам всем стало как-то легче дышать, началась осторожная «разгерметизация» людей и семей, - что бы там ни назревало в высших кругах. Дома я первым делом лез в душ, чтобы отдать как можно больше скопившейся в теле жары, потом валился на кровать под разболтанным потолочным феном.

Я лежал, раскинув руки, наслаждаясь воздушным потоком, гуляющим по еще влажному телу. Потом мы с Генкой шли к Томсону ужинать. Раньше после ужина мы задерживались в баре или на террасе, болтали, пили пиво, слушали музыку. Сейчас я уходил от товарищей, и никто не спрашивал, куда. Я шел к дому Планджей, где на крылечке уже заканчивала какую-то домашнюю работу или просто сидела Магги. Она издали замечала меня и шла навстречу. По мере сближения мы оба ускоряли шаги, прикасались друг к другу, и Магги радостно смеялась, как будто мы давно не виделись. Мы с Магги познакомились открыто, на глазах у всех, и когда поняли, что нам друг с другом хорошо и интересно, встал вопрос (по крайней мере, у меня), где проводить время. Магги молниеносно стала всеобщей любимицей, и общественное мнение простило бы ей что угодно, даже если бы она разгуливала на глазах у всех в обнимку с орангутаном. Со мной все было иначе. У меня были личные враги и недоброжелатели – это Томсон и его челядь, а Томсон был в лагере очень влиятельной личностью. Не любил меня и Офори, а значит и его ближайшие помощники должны были относиться ко мне так же, хотя бы в присутствии босса. В посольстве и ГКЭС на меня тоже имели зуб за частнособственнические пережитки в связи с организацией анти-томсоновской столовой и за «нападение» на нового советника. Враждебность некоторых ганцев меня не особенно беспокоила. Я был уверен, что они знают, что я им нужен. А вот среди наших старших братьев по совковости в Аккре могли возникнуть идеи о спасении моей души при невысокой себестоимости мероприятия и конкретной выгоде для кого-то особенно бдительного и активного.

Стоило только кому-нибудь из наших намекнуть, что я ставлю под угрозу представление о незыблемых моральных качествах советского человека, мне бы припомнили всё, если, конечно, смогли бы поймать. Сидоров сделал правильную ставку на мою неуловимость: я был то в Венчи, то в Суньяни, то в Кумаси, а то и вообще где-то на краю Ойкумены между Навронго и Боку. Кто туда поедет вместо меня? Люда, Лена? Сидоров все это четко объяснил в Аккре. Кроме того, все эти борцы за нравственность могли комфортно набирать очки, просто демонстрируя возмущение и порицание заочно. Короче говоря, напрашивались выводы:

1. Хотя наиболее безопасным местом для меня было любое, кроме Буи, я мог оставаться в Буи рядом с Магги при условии, что я по первому требованию полечу к черту на кулички или дальше. Ну и что? Как пели геологи, « что поделать? Такая работа. Ух, такая работа!» Моя работа. Тут появлялась только одна новая деталь: где бы я ни был, закончив дело, я летел обратно, выдирая машины из грязи и выкашливая красную пыль, туда, где чернокожая девчонка поднимала на меня огромные глаза и тянулась чуть приоткрытыми губами: целуй меня, я так тебя ждала!
2. В Буи надо было жить спокойно, не высовываясь и никого не задирая. Это было нетрудно. В принципе, я мог считать себя человеком скромным и миролюбивым. Если бы я гулял с миссис Офори, или с Кейт Асси, или с Элизабет Томсон, нашлись бы такие, кто счел бы подобное поведение вызовом общественной морали, но Магги – совсем другое. Она скорее была щитом. Все чернокожее население лагеря гордилось ею примерно так, как гордились африканцы Мохаммедом Али: вот какие есть среди нас!

Мне оставалось только вести себя так, чтобы никто не заподозрил меня в пренебрежении или неуважении к ней. В этом никакой проблемы не было. Оставалось только как можно больше быть на виду. Поэтому и гуляли мы только по улицам поселка, где нас мог видеть любой. Хорошо, что не все улицы и не всегда были освещены! Пока было светло, мы часто гуляли по так называемому тупику Казаряна (так назвал его наш старший геолог Скиба в честь руководителя армянской группы, с которым он часто конфликтовал по производственным вопросам). Другие улицы вообще названий не имели. Тупик Казаряна был концом самой длинной улицы – крайней в поселке, упирающейся в заросли, вывороченные пни, груды обломков латеритовой коры. По сторонам хорошей дороги уже не было домов, но были канавы и, зачем-то, уличные фонари.

Развороченная и почти уничтоженная растительность отталкивала змей, скорпионов, огромных волосатых пауков, так что место было, по нашим понятиям, и уединенным и безопасным. Если идти по этой улице от тупика, то метров через двести пятьдесят попадаешь на одну из двух площадей лагеря. Справа - большой ангар, где размещались электростанция и склад еще не введенного в действие оборудования. Эта постройка была единственной на всей правой стороне улицы. За ангаром сваливали пустые ящики из-под оборудования, в которых любили селиться змеи. Левую сторону площади обрамлял длинный дом.

В нем располагались магазин и офисы: кабинет Сидорова, общая комната, дальше кабинеты Асси, Офори и еще какие-то. Площадь была всегда хорошо освещена, но вечером на ней почти никогда никого не было. Если пройти еще дальше, то справа снова начиналась саванна, слева стояли домики, где жили ганские бригадиры и мастера, а дальше – « негритянский квартал» - общежития рабочих, где всегда слышалась музыка и на открытых очагах готовилась пища. Эта улица была нашим с Магги парадным плацем, где мы демонстрировали всем любопытным, какие мы серьёзные и чинные. А в тупике Казаряна под дорогой проходила дренажная труба. Оба её конца были оформлены бетонными стеночками, на которых было удобно сидеть. Там мы вели бесконечные разговоры, которые сыграли для меня огромную роль не столько в познании Ганы, сколько в формировании общего мировоззрения. Однажды она попросила меня рассказать о моих друзьях. Я усомнился: зачем ей знать о конкретных людях, с которыми она вообще не знакома.

- Ну как я тебе о них расскажу?
- Расскажи так, чтобы они стали и моими друзьями.

Она сидела на стеночке, зажав между коленями сложенные ладони, и смотрела поверх черного зигзага холмов Банда на закатное небо. Я начал рассказывать и сразу подивился, как полнокровно, как нужно звучат знакомые имена в этом теплом влажном воздухе под алым небом среди зарослей корявых деревьев. Мне стало немного не по себе оттого, что я здесь никогда не произносил эти имена раньше, будто упустил что-то важное. Я рассказал об изящной Любке с железной силой воли, о Бобе – рыцаре без страха и упрёка, о Вовчике - крутом технаре, пишущем стихи, о жутко умном Коле, изучающем где-то таинственные науки…

Наверное, я рассказывал долго, потому что небо успело стать бордовым, и зажглись фонари. Магги слушала с полуулыбкой на чуть приоткрытых губах и только изредка, когда я замолкал, задавала подталкивающие вопросы. Когда я, наконец, закончил, то почувствовал, что всё это время почему-то волновался.

- Спасибо. Теперь я их тоже люблю. Ты чувствуешь, что они сейчас здесь?
- Да. А они об этом знают?
- Нет, не знают, но нам с ними лучше, чем без них.

Однажды Магги сказала, будто где-то слышала, что у русских очень забавные анекдоты, и не могу ли я что-нибудь ей продемонстрировать. Пришлось признаться, что во мне анекдоты не держатся больше двух дней и что рассказчик я никакой. Но всё-таки вспомнил два-три, рассказал. Магги очень веселилась и потребовала, чтобы я раздобыл их для неё как можно больше. На следующий день я пришёл с полутора десятками хохм, которые выспросил у Генки, Толи Котикова и сотрудников лаборатории. Переводить некоторые из них оказалось чертовски трудно, но я, видимо, справился, так как Магги хохотала чуть не до упаду, а по щекам её текли ярко блестящие слезинки. Мы находились в самом конце тупика Казаряна. Нас хорошо могли видеть те, кто прогуливались у электростанции, но до ближних праздношатающихся было метров сто, и слышать они ничего не могли.

Ранним утром следующего дня, еще до отъезда на работу, ко мне подошли трое здоровенных хмурых буровиков, помялись и, зловеще поглядывая в разные стороны, мучительно подбирая слова, подсказывая друг другу, начали лекцию о международном положении с упором на отношения между СССР и Ганой и примерами из жизни нашей экспедиции. Я полагал, что знал всё это по меньшей мере не хуже их, но из вежливости слушал. А когда они в очередной раз замялись над изложением какого-то аргумента, поинтересовался, чем вызвана их просветительская активность в такой ранний час.

- Ты же знаешь, что у нас сейчас со всеми плохие отношения, все окрысились на нас. Один Пландж – нормальный мужик: знает своё дело и не суется в чужие, - сказали они и умолкли, всем видом показывая, что объяснили вполне достаточно.

Я так не считал и попытался подтолкнуть их на дальнейшие объяснения:

- Ну и…, - сказал я. Они передразнили меня непечатным выражением и сердито добавили:
- А ты что делаешь с его дочкой?
- ???
- Ну, гуляешь - и гуляй себе, но почему она от тебя плачет? Она же хорошая девка. Всем нашим нравится. Ты бы лучше заставил плакать Офори или Томсона!
- Она не плакала. Это я рассказывал ей анекдоты.

Они недоверчиво поморгали глазами, потоптались ещё немного и ушли. А меня обдала теплая волна радости и благодарности: не интересы СССР пришли они защищать от моих происков. Эти три медведя беспокоились и защищали Магги от таких оболтусов, как я, и, судя по всему, готовы были повыдергивать ноги любому, кто бы ее обидел. В этот день начали закладывать новую линию буровых скважин – результат недавних тяжелых переговоров. Наши считали, что это дело бесполезное и что ганцы намеренно нас напрягают, чтобы мы не уложились в сроки. Подобные ситуации обычно связаны с большим количеством мелких обсуждений, согласований, споров – в общем, переводчику работы хватало.

Побывал я и у двух буровиков – из тех, что просвещали меня утром. В разгар работы, когда уже затарахтел мотор буровой установки и заскрипела коронка, вгрызаясь в скалу на новом месте, один буровик сказал: «А такой анекдот слышал?» И началось… Я еле успевал записывать. А когда перебрался к другому буровику, все повторилось сначала. Анекдотов набралось несколько десятков. Многие из них – ужасно пересоленные. Их я отложил в сторонку – на всякий случай. Вечером за ужином рядом со мной уселся третий из утренних просветителей. Он сам толком не ел и мне мешал, требуя, чтобы я записывал. В общем, улов был богатейший.

Я не смог перевести все до встречи с Магги. Анекдотов хватило на несколько дней. Магги хохотала до изнеможения. Ввернул я и несколько соленых – на пробу. Прошли на «ура». Было чертовски приятно видеть такое искреннее и благодарное веселье.

- Я это будут всем рассказывать, - с трудом выдавливала она между приступами смеха.
- Запиши, если хочешь.
- Не надо, я и так запомню.

А однажды вечером ко мне пришли немного обиженные армяне и сообщили, что анекдоты про армянское радио знают во всем мире, что их даже издавали в нескольких странах и что им совершенно непонятно, почему я до сих пор к ним не обратился. Пришлось объяснить, что в данный момент я в анекдотах просто тону, не успеваю их сортировать и переводить. Это не подействовало.

- Что? Не хххочишь поработать для такой жьэнсчины??

От возбуждения у них даже акцент усилился. Пришлось взять бумагу и ручку. Они рассказывали, сменяя один другого, весело хохотали, что-то громко обсуждали по-армянски, а я все писал и писал, пока рука не отказалась повиноваться. Месяца три-четыре спустя Асси, находясь в хорошем настроении, рассказал мне английский анекдот про русского, англичанина и еврея. В выигрыше оказывался еврей.

Я сразу же узнал в нем один из тех, что когда-то рассказывал Магги. Только вместо англичанина у меня был хохол, а так – все один к одному.

Продолжение следует