Ребята серьезно, но спокойно отнеслись к существованию опасностей в работе. Тед сказал: в Сибири работать трудней, а здесь опасней, - и с ним все согласились. Видимо, у них выработался какой-то переводной коэффициент для сопоставления трудности с опасностью. Неприятным исключением оказался только некто Мокин, работавший механиком у Теда. Получив информацию о возможных опасностях, он стал ходить на работу в центр поселка в застегнутом до горла халате, плотных брюках, заправленных в резиновые сапоги (брезентовым не доверял) и… накомарнике, который снимал только в помещении. В лагере смотрели на это потеющее пугало, мягко говоря, с удивлением. Получилось так, что из всех работавших в буше больше всего контактов у него было со мной (циник Тед не мог заставить себя с ним общаться, так как использовал в разговоре одни ругательства). Мокин дотошно, пытливо вглядываясь в меня (не обманываю ли), расспрашивал, -

видел ли я сегодня на створе змей или цеце. Если нет, он требовал подробно описать место, где именно я не встретил цеце или змею. Похоже, он составлял реестр безопасных мест, куда собирался соглашаться ходить, а пока напрочь отказывался ремонтировать и обслуживать технику на створе и в буше. Тед долго терпел, а потом послал его подальше. Точнее, сначала к доктору Жоре. Жора специально съездил с ним в Аккру, и оттуда скоро пришла по радио просьба передать его вещи. И Мокина вернули в Россию с диагнозом «реактивный психоз», в просторечии «сильный перепуг». А у негров были свои способы борьбы с опасными ситуациями. Конечно, все они получили брезентовые сапоги и охотно их носили. Но была одна странно беспечная группа рубщиков во главе с Кодю — невысоким парнем лет тридцати с небольшим, с открытым смелым лицом.

Когда я однажды пошел с ними в буш, меня поразило то, что все они… разулись. Кодю шел с катласом впереди. После работы я спросил его, что это за странные фокусы. Он ответил, что привит особым образом и, более того — заговорен от большинства африканских опасностей. Сдернув рубашку, он показал многочисленные шрамики на груди, плечах, спине…

На ногах их тоже хватало. Все эти шрамики были следами своеобразных «прививок», вроде нашей прививки от оспы. Надрезы делались ножом, выкованным их ружейной стали — из отслуживших свой век винтовок, револьверов и т.п. Для каждой прививки подбирался особый букет трав и высушенных грибов, сжигался, а пепел со специальными заклинаниями втирался в разрезы. Они имели форму прямых и косых крестиков, палочек, тире, размещенных в различных последовательностях… Остальные рубщики находились под ментальной защитой заговоренного Кодю.

— Вот это — от укуса змеи, это — от нападения льва или леопарда, это — от скорпиона или паука, это — от удара ножом, это — от выстрела в упор…

Он рассказал еще, что во время беспорядков, сопровождавших обретение Ганой независимости, в него стреляли с расстояния в один ярд и не смогли попасть, а когда один раз все-таки попали в плечо, он тут же вырвал пулю, и рана затянулась. Если бы он не сказал мне этого, остальному я бы поверил больше. Однажды мы шли с ним вдвоем по тропке в саванне и увидели небольшого скорпиона. Кодю положил одну ладонь рядом с ним, а другой аккуратно загнал его не нее и выпрямился. Скорпион крутился на ладони, заглядывал через край, но спрыгнуть боялся: высоко. В то же время он хлестал своим хвостом через каждые несколько секунд, пытаясь поразить ладонь Кодю. Но каждый раз жалящий крюк останавливался в нескольких миллиметрах от ее поверхности, и удар превращался в мелкую дрожь.

— Вот, — показал Кодю на шрам на большой грудной мышце. — Это — от скорпиона. Давайте, я посажу скорпиона на вашу ладонь и возьму вас за руку. Он и вас не тронет.

Я с благодарностью отказался. Так начиналась наша работа в Гане. В конце концов, все заняли свои места, занялись делами, приспособились и успокоились. И только Виталию Карловичу не давала покоя моя недоделанная борода. В те годы человечество еще не признало официально прелести сильной небритости (ныне: «гарлемский стиль»), и он требовал либо бороды, либо сбрить это позорище. Я отшучивался. А однажды исчез дней на десять и когда вернулся, Ассельроде нехотя признал, что это уже борода, и добровольно взял на себя заботу о ней на все оставшееся время.

Когда борода слишком разрасталась, а я об этом не догадывался, он устраивал некое действо, которое должно было служить для меня сигналом. Когда я отправлялся в офис, Ассельроде издали замечал меня через раскрытую дверь и говорил всем присутствующим «Вот идет Максюта» таким тоном, будто комментировал что-то неприличное, глядя в чужую замочную скважину. Все поворачивались ко входу и поджидали меня — кто с ехидной рожей, кто со смешочками — у кого что было.

— Сейчас он не пролезет в дверь, — продолжал Ассельроде.

И все изображали предвкушение зрелища или готовились помочь мне, если я застряну бородой в дверном проеме. В дверь я обычно пролезал, но воспринимал это как сигнал к наведению порядка в бороде. И был им за это благодарен.

Продолжение следует